Светлой памяти
Учителя — Петра Петровича Смолина (1897 — 1975)
Светлой памяти
Учителя —
Петра Петровича Смолина (1897 — 1975)
Вступление
Я — травник. Я в траве и из травы.
Отравленный созвучьями с цветами,
что копят семя в темень головы
зацикленными космосом годами.
Я — тремоло источника воды
и семицветный сок небес, извилин;
бесплотные бесплатные плоды
меж знаков и ветвей, ведущих к силе.
Я — трапеза любых монастырей,
любой общины -- чёрной, жёлтой, белой.
Гори в гербарно-буквенном костре,
мое нераспинаемое тело!
Я — труд, и сладок плод моих листов
под солнцем, жгущим белый саван плена.
Считая, никогда не счесть концов
звезды, цветка, рук, ног, голов и членов!
Я — травма тех, кто выше головы
подпрыгнул, — и не смог остановиться;
сожжённый том, дом, ствол, поток листвы
на всенепонимающие лица.
Я — траур по погубленным родам,
порубленным корням и оглавленьям,
венчавшим путь цветами...
Аз воздам живущим на крыле и на колене!
A3, БУКИ, ВЕДИ — значит ЭЙ, БИ, СИ,
а АЛЬФА, БЕТА, ГАММА — АЛФ, БЕТ, ГИМЕЛ...
В сосудах, клетках, генах — пронеси
абзацы бесконечных вечных гимнов!
А. Аир
Копья, копья вдоль большой воды;
листья в топи — Азии следы.
Пряной пищей из владений Цин —
корневища поперёк трясин.
"Чьи вы? Чьи вы?" — чибис на лету
вспомнил гривы конницы Бату.
На века — покой. Ни ветерка.
Аллилуйя — да секир-башка.
Аист, аист, про меня забудь!
Аир, амок да аил — мой путь.
Пряный тоник, верный талисман —
полон, полон, аир, твой колчан!
Строишь, аир, острых листьев строй,
зацветаешь пред моей ладьей.
Не осталось вод и берегов.
Никнет парус на друзей-врагов.
Ищут, ищут чёрные зрачки
наши днища в омутах реки.
Аир! Аир — лёгкая стрела —
Ais! Ais! — в лёгкие вошла...
Б. Береза
Нежная моя сестра! Серебряная нагота
звоном колоколов обвита-облита...
...Мы учили звериной ночью при луне и свечах
ключ Каббалы по черным строчкам на мягких белых стволах.
Мы лечили рак и несмелость: страстью кончали страх
золотою чагою тела твоего, о сестра!
Золотую чару лесную, — сок и душу твою,
обнимая тебя, целуя, очарованный, пью...
БУКИ-буквы — любому роду — мать-София, хвала! —
вечевая земля свободы в кожу твою внесла.
Но казанский Иван в мешок нас взял в века темноты.
Ты томилась в котлах, а дёгтем нам заливали рты.
На деревянной булавке стальной галстук хитёр-остёр!
Не дождутся братца домой рощи белых сестёр!
Плачут сестры. Слёзы веков зелены-солоны.
Не видать в платке облаков лазурных очей весны!
Льстит сатрап болотной столице: "Поделом дураку!" —
А по рощам льётся-сулится новым братцам: "Ку-ку!"
В. Волчье лыко, вех, "вороний глаз"
Верба да вереск воспеты в прежних стихах.
Мы растём-цветём, вызревая в страх.
Стоит ли долго жить, воспевая вас,
волчье лыко, вех и "вороний глаз"?
Ваши сосуды-вены в себе таят
по-латыни — venena, по-русски — яд...
ВЕДИ. Веди отведать ведических див
в тот овраг, где шёпот ручья правдив.
В красных серёжках ольхи, в изумруде мхов
колдовские трели журчащих слов
все вокруг обнажают. В обрыв сюда
молнии бьют, потому что выходит руда
бурыми струями. В мае здесь не редки
синие льды. Сюда умирать барсуки
молча бредут. Бурелом и горелый лес —
тихий намёк на гнев грозовых небес.
Дух медуницы, как опиум, валит с ног.
Здесь на ветвях найдешь лиловый цветок.
Склоны усыпали странные эти цветы.
Если устал — подожди до осени ты.
Вызреют ягоды цвета любимых губ.
Восемь их съешь — и никто не найдет твой труп.
Ветрами ели вздохнут под псалом воды —
и на песке ручей размоет следы.
Daphne, отрава, — каждый твой Аполлон
был, бедняга, слишком в тебя влюблён!..
Молча бредя по травам в пойме реки —
там, где плачутся ивы, свищут чирки —
вздрогнешь: "Цикута!". Так стрекочут часы.
Не сосчитать ни слёз, ни капель росы,
в траву забвенья упавших — в тебя, мой вех, —
корневище над чашей! Что миг, что век —
всё растворит колдовское твое питье —
трубчатых стеблей да зонтиков забытье!..
..............................................................................
Взгляд твой забыли мы, Нерукотворный Спас! —
Очи — долу! Глазами — в "вороний глаз"!
Снова, как прежде, хам разрушает храм!
Щебень — саван надежде. И здесь, и там
купола разбиты в неравной борьбе.
Якорь — долой! Поклон наш, парус, тебе!
Paris. — Латынь странна, страшна... Тишина.
В темном подлеске века — в дрейфе страна.
Молча в чащи плывём по волнам холмов.
Лес — душа и одежда, пища и кров.
Нас оболгал, убивая, новый обряд.
Лишь кусты да деревья нас утаят.
Чтобы хотя бы вера осталась жива —
станем молиться тебе, отрава-трава!
Кровлею — крестик листьев, куполом — плод;
словно над сотней церквушек — взглядов полет.
Ветры стигийские из четырёх сторон.
Посередине — глаз твой, ворон-Харон.
Что ты накаркаешь в этой сырой глуши,
чёрное горло нашей больной души?
Г. Горицвет
Горицвет кукушкин цвет в гриве моего коня!
Травы, ветры... Нет как нет в мире места для меня!
Сколько зим да сколько лет? Эй, кукушка, не молчи!
Горицвет кукушкин цвет — лепестки моей свечи.
Бешеный горячий конь, уноси души покров
в очистительный огонь расщепленных лепестков!
Падая лицом в траву да взлетая в стремена,
всей тобою проживу, непотребная страна
пьяных добреньких рабов, притороченных к земле;
сановитых подлецов с "г" на проданном челе...
Гей, — "глаголом жги сердца"! Ложь да грязь — пали дотла,
сам сгорая до конца! Да развеется зола!
Отольётся в радость боль. В горицвете — горячо!
Белым соколом ГЛАГОЛЬ с неба сядет на плечо...
Должен всем! Могу! Хочу! Наша ноша горяча,
и навеки по плечу — змеи, чаша и свеча...
...Потаённые волхвы, презирающие власть, —
те, что магией травы исцеляют сердце всласть, —
горицветом иногда называют Adonis.
"Коронарная беда в детском сердце, — исцелись!.."
Но когда узда в руках — в вихре рек, лесов, полей —
под копытом хрустнет страх— и "кукушкин цвет" милей —
Coronaria — цветок, осеняющий покой
пленников дорог и строк, коронованных свечой.
Д. Дуб
ДОБРО... Дубрава, твоё добро —
молчанья злато, слов серебро...
Пробился жёлудь — росток в аршин.
Промолвишь слово — прольёшь кувшин.
Печатью горло залей-закрой,
под кладью чёрных корней зарой,
не опуская усталых век,
стрелу пуская сквозь шалый век.
Под тетивою — дубовый лук.
Шуршат листвою под сердца стук
лесные травы, цветы, всходя
в сени дубравы, в сети дождя.
Мой дуб, могли бы понять людей
крутые сгибы твоих ветвей;
приняв, обнять, — и, подняв, унять,
и крепко в небо врасти опять?
Как в листьях юных мудры-добры
крутые руны твоей коры!
Как было б сладко припасть к земле
с такими складками на челе! —
шутя проститься с чужой Москвой
и вновь родиться — уже совой;
летать без шума, с огнём в глазах,
да молча думать, да спать в ветвях,
сквозь веки видя — сквозь ветки — взгляд,
глаза друида, тела дриад...
Твой грубый царский уют любя,
мой дуб, красавцем зовут тебя:
по-кельтски — Quercus, — теперь — латынь.
Все снова смерклось. Спокойно вынь
свой лоб покатый из-под крыла.
Перо заката покрыла мгла.
Пора раздумий — и не понять,
кто жив, кто умер, кто жив опять...
Прощай, бессилье шумящих слов! —
Привет вам, крылья летящих сов!
Е. Ель
Крест из тысяч крестов,
иглы на птичьих лапах,
трапезная клестов,
ладана вечный запах!
Сотней мохнатых рук
воздух над головою
взял многоликий друг —
дерево меховое.
ЕСТЬ — как свист на ветру,
ель, твой терем из хвои!
В тёмном твоём бору
одиночество скроет
некто, — как ты, насквозь
Окуджавой пропетый.
Раз уж кроить пришлось
из наветов сонеты —
ствол в руке как струна —
прям и малоприятен:
"Ну, какого рожна?
Кто — на рожны рогатин?"...
Вагой, книгой, шестом,
мачтой в лодочке старой,
лапником под хребтом
да в объятьях гитарой...
Лапой гладь по лицу!
Белок веди — подружек —
к шишечному венцу,
к браге из дымных кружек!..
...Зал из тысяч скульптур.
Это — не мрамор. Это
снег из прошедших бурь
гнёт твои силуэты.
Вот, Мария, волхвы...
дедушка мой... учитель...
бабушка... Это вы —
в белом? Что ж вы молчите?
Жаль, что я — не такой!
Глупый я, суетливый,
злой, живой, городской!..
Как же вы были живы!
Как же на вас меня
не хватало при жизни!..
...Сны. Легенды. Родня. —
Замерли в укоризне.
Снег лежит на плечах.
Сотни призраков в белом
серебрятся в ночах,
дерево сделав телом.
Чёрной хвоей тоски —
лицами дорогими —
память колет зрачки,
просит остаться с ними.
...В этот лес ты ходил
вить венки, выть белугой...
Ель — могила могил,
сторож вечного круга!..
Ж. Жень-шень и немного — жасмин
Струны, бумага, кисть и палочка туши;
лес да горы вдали — и никто не нужен.
Город остался внизу, за водой, в долине.
Мама уже давно не плачет о сыне.
Новый чиновник властвует в Поднебесной.
Стар этот мир! Сочиняем старые песни!
Может — двадцатого, может — восьмого века
Корень, похожий плотью на человека,
снится — или висит на стене лачуги,
напоминая часто о старом друге...
Друг мой далёкий! Нищие мы, в опале,
сосланы в горы... Но — ещё не пропали!
Духи ушедших в небо — да будут с нами!
Не помешают горы общаться снами!
Слышишь: "Жень-шень?" — Это мысль моя полетела,
ЖИЗНИ моей кусочек неся от тела.
Пересекая хребты стрелою и тучей,
хижину в скалах найдёт за восьмою кручей.
Корень приснится тебе, больному,
сегодня; телом тебя отодвинет от преисподней.
Вспомнишь поход — как мы в степях воевали;
юности бравые песни про трали-вали...
Помнишь, старик, в жасмине девичьи ласки,
в пагодах пляски?.. Спокойно берись за краски!
Слышишь, мой друг, как Вечность знаками дышит? —
Вместе в нее мы уходим, — все выше, выше...
Лет через тысячу двести вот эти строки
снова напишет брат наш — третий, далекий...
З. Земляника
Ладони к небу протяни,
ступнями землю мни
и, вспоминая, прокляни
"клубничку" — земляни...
Потерянный — совсем как ты,
растерзан, весел, бос, —
туда, где белые цветы,
тебя — девчонку — нёс.
И были знойными луга,
стрекочущей — трава;
а в памяти жила, строга
запретами, Москва.
Но ягодку в твоих губах,
белёсую слегка,
не мог не взять, тебе на страх,
на кончик языка —
и всё забыл, когда легла
ты около ручья,
впервые взгляд не отвела...
В глазах цвело: "Твоя!" —
И к листикам трёхлопастным
кроваво-красный сок
моей вины, твоей весны
по жарким бёдрам тёк...
Сказала: "Навсегда твоей
я стану — до конца!"
Ответил: "Как же так, — детей
надолго — без отца?
Я слишком близко подружил
с опальными людьми,
а это было выше сил
и ягод... Ты пойми!"
В том, как сужу я, чем живу,
уверен был и горд...
Ты молча съездила в Москву
и сделала аборт...
Не "помню город Петроград",
как помнит Михалков,
а помню я теплушек ряд
да лезвия штыков.
Эх, Бергман! Ах, кошмары-сны! —
Где стрелки от часов?
Мы были в "кладовых страны"
закрыты на засов.
Про то, как доблестно приклад
мне зубы раздробил,
не разрешали написать.
И не хватало сил
словами рассказать про шмон,
про "дятлов", про барак,
про рельса звон, проклятий стон,
разводы и собак.
На том холме, где под кайлом
звенела год скала,
простым цветком, твоим теплом
мне ягодка цвела...
Собой расстрою я вконец
твою больную мать;
и не такой уж я подлец,
чтоб жизнь твою ломать.
Ищи с другим тепло и свет!
Скорей продай кольцо.
Я выйду через восемь лет.
Забудь мое лицо!
Хирург из здешних, как сумел,
его перекроил,
поправил челюсть, и запел,
и левый глаз открыл...
Эх, ягодка, расти-цвети!
Мой след сотрут года —
и о моём шальном пути
забудешь навсегда!..
И. Имбирь, и немного — инжир и ива
По-латыни — Zingiber.
Не похоже на латынь...
"Тарарахнул зинзивер".
Будетлянин смотрит в синь.
Барахляне строят мир,
движимость бегут копить.
Что, смоковница-инжир-
фига-фикус? — Не прикрыть
мертвых душ отсохший стыд?..
Там, где ивы над рекой,
та, с косою, не сулит
будетлянину покой!
Все, что в жизни написал, —
в наволочку. А потом
будетлянин смотрит, вдаль
из-под бабы над холмом;
костью чертит вечный знак,
отправляется в полёт.
Будетлянин видит, как
Ганга медленно течёт.
Братья там. — Без барахла,
с третьим глазом меж бровей;
им ничто — хвала, хула;
в песне джунглей, гор, степей
неба слушают напев.
На скале в горах — уют.
Тело в рубища одев,
молятся — да молча пьют
пряной Вечности фиал,
имбиря лиловый дар...
Махавишну флейту взял.
Взял ситар Рави Шанкар.
Рерих кистью начертил
траекторию пути...
Голым душам — хватит сил
пряной травкою брести!
К. Крапива, колокольчик, клевер, калина, крушина
Крапива, колокольчик, клевер.
Простые травок имена...
Вот полдень. Солнце — в спину. Север -
перед тобою. Даль ясна.
Да, "...море клевера... под нами...",
и солнце золотит глаза.
Над розоватыми волнами
играет небом стрекоза.
Но, жалясь жгучими стеблями,
пересечёшь ручей, затон —
И вот— небесными цветами
в тени цветёт нездешний звон!
"Привет, калина! Эй, крушина!
Дроздам дарите яркий плод!"...
В судьбе недлинной боль-кручина
закончит путь, вмерзая в лёд.
Тебе подсунули корыто!
Твой трюм течёт и там, и тут!..
Торосы золотом облиты
и в бирюзу прилечь зовут.
И вот— за борт сошёл с упряжкой;
по насту сани понесли...
Не перебрать в дремоте тяжкой
травинки лёгкие вдали!
Вперед, — на Север, Север, Север!
Который день — полярный день!
Что по-английски значит "clever"? —
ах, "умник", — жить, наверно, лень?
Когда подохнут ездовые
собаки, и придут пурга
с цингою — встанут, как живые,
в продрогшей памяти луга...
Крапива, колокольчик, клевер,
калина да крушина! Вас
бродяга нёс душой на Север —
и с жизнью Северу отдаст!
Л. Лотос
Забудь про кувшинку, про дом и про клирос!
Про смерть и рожденье — забудь!
Читайте папирус! Читайте папирус!
Там — самая свежая суть!
Россий, халифатов, америк и персий
превыше — познанье и честь!
Что, если методики генных конверсий
в папирусе Эберса есть?
Что делалось в мире, то делаться будет —
и бисер на нильском песке
на новых дисплеях унылые люди
раскинут в бетонной тоске...
Но как же душе не стремиться к вершине?
Как зло отделить от добра,
когда зацветают огни Кундалини
под жёлтою лодочкой Ра?
Вы, севшие в "лотос", как эльфы, как Шива,
вы, в трюмы летящие с ног, —
плывите к истокам! Глядите счастливо
на огненный вечный цветок!..
Осирис, Изида — фиванские лица
Того, кто единым потом
предстал, и погиб, и пылала зарница
над пологом и над крестом...
Как входит Гаутама под кров с Магометом,
так им наливает Исус
покой и бессмертье из шкалика. Это —
мой розовый лотосный вкус.
Вы пейте — и вспомните злые колеса
Ассирии — Рейху под стать;
и как на ладье Одиссея матросы
забыли про родину-мать;
как пляшет фламинго — чудак розоватый,
чей клюв — шутовским башмаком...
Примите меня, кочевые ребята,
под лёгким Колумба флажком!
Играйте судьбою! Отваги и влаги
испив, накормите собак!
И — будьте собою! Смешайте все флаги!
Вперед, лотофаги! Во мрак!
Один на один, без присяжных, вы с Богом.
Вы были — вы плыли — не зря.
И Логос как лотос, и лотос как Логос.
За мраком вас встретит заря!
М. Мать-и-мачеха
Жёлтое раннее солнышко нашей весны!
Только, дымясь, обнажатся пригорки, — и вот
яркими вспышками станут соцветья видны.
Это — надежда на будущий птичий полёт;
песни в цветущих кустах; на большую любовь,
тоже на крыльях летящую, в нашу страну
сказки несущую... Петь про неё ты готов.
Видели оттепель — значит, приблизим весну!..
Снова — морозы. И те, кто отчаянно пел,
падают с нёба — и лапы прижаты к груди,
крылья распластаны, клювы раскрыты... "Хотел
видеть весну? — На, певец, получай! Погляди
в небе иное замёрзшими глазками, шут!" —
Так напевает зима, холодами звеня.
Солнце, крути нашу землю! — Пускай зацветут
новые венчики, прежним таким же родня!
Эта история с холодом так не нова!
Всё повторяется в мире, и тысячи раз.
Снова когда-нибудь тёплою станет Москва.
Сняв оболочки, все будут бродить, не стыдясь...
Кто-то, наверное, болен и не доживёт.
Ну, а другие, весёлые лица задрав,
будут встречать эскадрилий пернатых полёт,
песен и сказок заморских весёлый конклав. —
И распахнутся листочки шального цветка —
мягкие снизу, как тихая добрая мать,
жёстко-зелёные сверху... Возьмет их рука,
станет крошить их, варить и на ситечке мять.
Листья спасут от недужных подарков зимы —
кашлей и хрипов, от прежних рискованных ран...
Помним и верим в тебя, даже если не мы
встретим в проталинах солнечный твой сарафан!
Н. Незабудка
Голубым небесным плачем
из родных болот
цветики во снах маячат:
"Oh, Forget-me-not!"
Помнишь лунный блеск в июне
на ночной росе
в голубых цветах? — "Иду! Не
стать бы нам как все!.."
Да, стареем мы. Вот так-то,
не видать чудес
Я — профессор. Ты — редактор,
жаль, что не в US!
...Милый, давний мой, хороший!
Снятся, — хнычь-не-хнычь —
жаркие твои ладоши
На Майами-Бич!
А джинсовые ребята —
сила, оптимизм —
утром шепчут виновато:
"Девочка, проснись!"
О. Одуванчик, немного — осока
Мальчик сидит, и большая птица
чертит небо крылом.
Вот начало пути.
Мальчику здесь никак не сидится.
Чайкою ли, орлом, —
птица зовет идти.
Белые шарики зреют на ножках.
Облака на холмах.
Ветром — пух по лицу.
"Ну, погоди, посиди немножко!"
Видно, не ведом страх
маленькому певцу.
Истина, Дружба — людское горе
затмевают. Вокруг
царствует кисть.
В этих сонатах весны и моря
звуки с красками вдруг
чудом слились.
Ноги его кромсает осока
синих ночных болот,
древних сельских могил...
Холод коснулся его до срока.
Шаг перешел в полет.
Тянут нити светил.
Мальчик уходит дальней дорогой.
Будет дивиться свет
музыке и холстам.
Золотой —поседел, недотрога.
Отдал голову. — Бред —
плачут по волосам.
Чем вы дарили его при жизни?
Смехом? — То-то же. Вот
он и улетел.
И над пустым холмом в укоризне -
новый птичий полёт.
Тысячи тонких стрел
в небо немо земля прицелит:
"Небо, отдай, верни
мальчика мне!" —
В кирхе вдали песню запели.
"Мальчик!" —крики родни.
Мальчик— в радость родне...
П. Перекати-поле
Нас зовут "перекати-поле".
Мы воплощаем свободу воли.
Мы — свободны.
Нас несёт
прочь от мест, откуда ветер дует, —
от проблем, печалей, местных сует —
и уход наш —
как полёт.
Где нам лучше? — Неизвестно, где лучше.
Нас судьба собой не учит — не мучит.
Легковесны,
но — легки,
мы несёмся по велению ветра.
Одинаково свистят километры.
В сотни мест нас —
дуй, влеки!
В листьях дерева — младенческий лепет.
Мы молчим; под нами — мудрые степи.
Словно вздох, нем, —
ветер, вей!..
Мы — не род: мы — куча разных растений.
Не обрадуем ни плодом, ни тенью, —
но — не сохнем
без корней.
Р. Ромашка
Под блёклым небом висит — пустельга ли, кречет...
Дорога виляет, пылит и тянется к людям.
Вот сорван цветок; рукам лепестками лепечет,
как все они: "Любит — не любит? Любит — не любит?"
"Люблю, дорогая!" — и белый несмелый венчик
приносишь ты в жертву гаданью с тёмным исходом.
Игрою, собою случайных прохожих лечишь,
" цветёшь, отцветаешь, — и год проходит за годом,
и чёлку с челом украшает венок жёлто-белый,
венец заменяя, печаль твоих глаз оттеняя.
Зачем ты раскрылась? Зачем он так это сделал?
И он — не такой; и ты — как будто иная.
И сотни тысяч подружек — на поле, рядом,
с такой же судьбою — в будущем или в прошлом.
И белые волны дрожат под ветром, под взглядом.
И ты — такая, как все, — одинокая крошка...
Так вот: я люблю тебя. Только тебя! Такую,
как все вы! Спасибо за то, что верила в "нечет",
за самоотдачу, готовность играть рискуя;
за ветреный дар — цветок, что радостью вечен!
И если бы "да" всегда лепестки говорили! —
А, впрочем, и это слово — пустое, людское...
Несчастным — луга ромашек смогли опостылеть;
счастливчик — живёт, не гадая, одной такою!
С. Сосна
Сосна.
Корни лет уходят в болото.
Кривой ствол.
Не на
кормит ветер. Урод ли ты? Ото
гревай боль!
Что за
сеятель взял и посеял
тебя здесь? Вы взо
шли — ввязли — за сея
телем в весь.
Смотри:
ствол твой, столько лет выраставший, —
совсем хил! Стари
на, наполнив видения ваши,
лишив сил
тебя
и низкорослых твоих собратьев,
дает гниль. Ребя
чеством было врасти — собраться —
в субстрат, в быль.
Вдали —
за буграми, в сказке, на твердой почве —
красив, спор —
нали
вает кронами небо твоих дружочков
мачтовый бор.
И мне
надоело пускать корни
сейчас, тут. —
Но не
льзя их вырвать! — В грязи чёрной —
сами растут!
Т. Табак, немного таволга
Дым, стекая в твою ладонь,
заволакивает глаза.
Непонятно твоё: "Не тронь". —
Ты не это хочешь сказать.
Скажешь: "Наше дело — табак!" —
и пытаешься в дым уйти. —
Знаю. Но и это — пустяк,
если пересеклись пути...
Я зачат в табачном дыму
и всегда пассивно курил,
но никак в себя не приму
дым далёких наших могил.
В этом дыме твоя тоска,
превращаясь в нашу печаль,
проникает через века,
уплывает в дальнюю даль.
Видишь — башни в дыму видны?
Слышишь — в генах память поёт
гимны кактусовой страны
посреди державы болот?
Помнишь? — Бил огонь с кораблей,
и по сердцу нашей земли
меж каналов, храмов, полей —
в бородах и в железе шли.
Я по лицам их прочитал
в их сердцах: они таковы,
что сожжёт их жёлтый металл, —
и принёс им нашей травы.
Купола, кресты до небес. —
Так они отгоняют страх.
Поперхнулся дымом Кортес,
зажимая трубку в зубах...
Ты покинь меня через год.
Я спокойно взойду на храм,
и верховный, жрец принесёт
это сердце нашим богам.
А сейчас одежды сними
и со мною молча ложись.
Нам не стать иными людьми:
обе наших дороги — ввысь.
Видишь в дальних кронах зарю?
Буду жить у тебя внутри.
Нет, спасибо, я не курю.
Да и ты теперь не кури!
Завтра будет утро седым.
Нас разбудит лёгким дождём —
и болотом, как в белый дым,
мы по таволге прочь уйдём...
У. Укроп, уснея
Вот укроп. Еще растенье на "у"?
Есть уснея — на стволах борода.
Но в лишайниках не скроешь тоску.
Потому не убегаешь туда,
где косматые седые стволы
служат домом для зверей и для птиц;
где понятно, как людишки малы —
со своими выраженьями лиц,
с превращениями сути в слова,
с воплощениями разных идей...
На дворе твоём — трава и дрова.
Ты и сам — один из здешних людей.
Вот и нечего!.. А травка жене
пригодится, да удой молока
увеличит... И не охай во сне!
Успокойся, не валяй дурака!
Громко песню пой, разинувши рот.
Не спеша сооруди себе сруб,
а вокруг него — разбей огород,
да засей травой, годящейся в суп.
Ты укроп свой отнеси на базар,
после — выручку в кабак волоки;
от безделья — разжигай самовар,
да сивуху принимай от тоски!..
...Для того ли "огород городил",
чтобы дань платить прагматике, чтоб,
навсегда лишившись творческих сил,
воспевать простой практичный укроп?.
Ф. Фиалка
На мокрые крыши Москвы и Парижа
спускается солнце — все ниже и ниже —
и прячет рубины под плащ фиолетовый вечер.
Ты в волосы утром вплетала фиалку.
По ней я найду тебя, девочка! Жалко, —
на тысячах улиц никак тебя что-то не встречу!
И как обратиться к тебе, даже встреть я
тебя? — Фиолетовые междометья —
защита от глупых и грубых мужских приставаний.
Привычки живучи. И нету подсказки.
Глядеть не научат "анютины глазки".
Лицо твое в памяти канет — и в странствия манит...
И где-то заплачет виола да гамба.
Виола да браччо ответит ей... Нам бы
услышать их, девочка, — там, у лесного престола,
пьянея, шагая тропинками мая;
ладони сплетая, цветок окликая
по-русски: "Фиалка!", затем — по-латыни: "Viola!.."
Почти не дыша да в глаза тебе глядя,
лесную фиалку вплету тебе в пряди...
Зачем вы, мечты сумасбродные, снова проснулись?.
Не верю, что нас друг от друга закроют
все те, кто со мною, все те, кто с тобою! —
И имя скрипичное тянется в сумерках улиц...
X. Хмель, немного — хвощ
— "Шишечки зелёные, растущие на том,
что плетётся змеями по веткам у реки,
собирайте в шапки и, причаливши потом,
в общий наш котел кидайте разом, мужики!
Доброе бродило, золотой полночный эль!
Мы с тобой — как дети! — Рассмеши, развесели!
Собирали хмель. Теперь в себя набрали хмель
между скал, в лесах чужой неназванной земли...
Шкуру-то сними да полный шлем ещё налей!
Мы потерь не помним. Ну, бродяга, будь здоров!
Рифы чешут рёбра наших прежних кораблей.
Зейдовые женщины запляшут у костров,
Эдды нам — и Младшую, и Старшую — споют,
если к ним вернёмся мы когда-нибудь туда.
Или — в дальнем море навсегда найдём приют. —
Уплывём и канем... Это — тоже не беда!..
Кто на топорах со мною? Точно говорю:
тот, кто глаз сегодня до рассвета не сомкнёт,
окунётся в море да пойдёт встречать зарю
в скалы — проживёт ещё по крайней мере год!..
Вы уже умаялись? Вы стелете плащи?
Что замолкли, барды? Ну-ка, братцы, —за ножи!
Ты сказал: "Заткнись?!" Ну, что, щенок, — пойдём в хвощи!
Что ногами хлюпаешь? А ну, — ещё скажи!.."
...Вынимают викингов из сфагновых болот.
Лет им — больше тысячи, но целы их тела.
Это мать-История, набравши хмелю в рот,
спьяну их нетленными под торфом сберегла.
Ц. Цикорий
Ветер колышет травы, как знамя.
Осень одержит победу вскоре.
Вытянув стебли, вспыхнув цветами,
волны моря напомнит цикорий.
Где-то вот этим приправят кофе,
души и глотки промоют водкой...
Сквозь помойки — дрейфуй к катастрофе,
плавай по склонам окраин, лодка!
— Эй, мореплаватель! Вот корыто. —
Влезь и почувствуй себя Куком!
В мире открытом вместо бушприта
нос задери — покидай скуку!
Но не отчалить: ведь пуповину
в матке отгрызть эмбриону нечем!
Из-за беззубости нету сыну
виз на спонтанный аборт в Вечность...
Хватит истерик! Побереги маму!
Чувства, искусства — слишком остры, слишком
И, превратив в водевиль драму,
радуйся синим цветам-вспышкам!
Ч. Череда, немного — черёмуха, чистотел, чабрец
Настала осень, как прежде.
Подёрнута льдом вода.
За нити твоей одежды
цепляется череда,
потомство распространяя
в какую-то из сторон.
Последние крики стаи,
пронзительные как стон,
звенят — и падают с неба
в края болотных долин:
"Зачем за краюху хлеба
ты бросил крылатый клин?
Вставай, бездельник, подонок,
ты спать неделю готов!"
Но снятся в кустах зелёных
серёжки белых цветов.
С черёмуховыми снами,
с колючею бородой —
бредёшь, покрытый репьями,
утыканный чередой,
по скользким склонам... Бреди ты,
как в мае — куда хотел...
Зачем от ран ядовито-
-целебный сок чистотел
дал жёлтой капелькой жгучей?..
Как пах овраг чабрецом!..
Да, лето в начале — лучше,
чем осень перед концом!..
...Равнина. Ветер. Болота.
Останется тело здесь.
Ты знаешь способ полёта,
которому отдан весь.
Над травами, над водою —
пребудет душа жива:
потянутся чередою
навязчивые слова.
Как этой травки головки,
повсюду они торчат,
всех мимо идущих ловко
цепляя за всё подряд. —
И, грязную сняв одежду,
ступив, наконец, под кров, —
входящий, оставь надежду
очистить душу от слов!
Ш. Шалфей
Над ущельями луна взошла.
Три бархана, Солончак. Такыр.
Синей тенью поперёк седла
стебли вписаны в огромный мир.
Тщетно стойбище твое ища,
пересёк я столько гор, степей...
Как в шатре твоём шуршит парча, —
под ладонью шелестит шалфей.
Опушенные листы мягки,
словно кожа на твоей руке,
а лиловые его цветки
открываются ночной тоске.
Травка-травка, — что зубная боль,
если корчится в огне душа?
Заклинанья прошептать позволь,
амулетами в листве шурша!
Я забыл уже, каков мой род.
Я — цыган ли, золотой ли скиф?
Только память о тебе живёт,
взгляд твой в сердце, как копьё, пустив!
Там, где прадеды мои лежат
в окруженьи золотых коней,
белокаменные сторожа
от курганов силу предков мне
посылают. — Потому я жив
и найду тебя в любом краю!
Ляжешь, дивные глаза закрыв, —
и услышишь: я тебе пою.
И как будто ты сойдёшь с ума —
тихо выйдешь и зажжёшь огонь,
быстро ляжет на седло сума
и взовьётся под тобою конь.
Оседлаю своего коня.
Полетим мы, точно две стрелы,
к общей цели. Ты найдёшь меня
там, где встретили весну орлы.
Вместе будем — и начнётся род
новый, вольный... О, шалфей-трава!
Утро новее в степи встаёт!
Солнце светлое, она — жива?..
Щ. Щавель
Я крепким ребёнком в семье образованной рос.
Меня воспитали — без комплексов, но с головой.
Почтенье к натурфилософии не привилось:
все ниже колена, зелёное, звал я травой.
Недавно вздыхали да шлялись по нашей земле
хмыри и эстеты, травинки да нотки любя.
Но их раздавили, сказавши нам: "Парни, смелей!
Всю вашу ответственность смело берём на себя!.."
— "Так что получается, мама, мы — лучше других,
и можно во имя идеи людей убивать?" —
с парада вернувшись, я маму спросил и затих;
и тихо ответила: "Да" моя добрая мать...
...И нам разъяснили преданья седой старины;
научным путём доказали, что боженьки нет,
что флаги — как алая кровь, потому и красны,
а знак на них — символ грядущих великих побед,
которые наш возрождённый великий народ
во имя потомков на целой планете свершит.
Под песни и марши мы хором кричали: "Вперед!"
и выросли крепкими — твёрже, чем сталь и гранит.
Мы гниль иностранную вывели с нашей земли
и нескольким странам оружием дали прогресс.
И солнце вставало оттуда, куда мы пошли,
гремя по. полям и лесам и сверкая с небес.
...Мы сеяли смерть и пожары. Но запахи трав
угар заглушали. Мы вешали здешних людей —
и молча они умирали, своих не предав,
бежавших в леса, становившихся злей и сильней...
...И вот мы — в болотном краю. В окружении. Год.
Нас бьют партизаны, как зайцев. Утеряна цель.
На здешних лугах кисловатая травка растет.
Зовут ее русские "щавель"; а может, — "щавель"...
В эсэсовской каске варю себе... траву?., траву?
Вся пища — из — как его — щавеля?., иль — щавеля?..
Я — просто убийца. Зачем я на свете живу?..
Простреленный труп принимает любая земля.
Оставлю в кармане немного готических строк.
Мой череп с улыбкою будет глядеть из плаща,
как влезет в ремень автомата зелёный росток
корявой немыслимой русскою буквою "Щ"...
Ъ. Ы. Ь.
Твёрдый да мягкий знак не звучат. — Увы!
Ну, а поскольку автор — отнюдь не нанаец,
даже на "Ы" не смог он вспомнить травы.
Так что — пропустим, смолчим, замнем... Извиняюсь!
Э. Элодея, немного — эвкалипт
...Хрустальные шарики воздуха вырвались ввысь чередой —
и лёгкие потяжелели от их затопившей воды;
навеки давленье пришло в равновесье с исходной средой,
и пульс на висках замолчал. Это значит — ушли от беды...
Губами — к зелёному, в край наш приплывшему издалека, —
сосуды наполнить его кислородом, и плыть, и любить,
над травами-джунглями, перед тобою качающимися слегка,
на тело твоё отвечая движением: "Что ж, может быть..."
Свободные стаи — безмолвное золото — в такт нам парят.
Здесь нет ни команд, ни регалий, ни окриков, ни эскапад.
Канадская травка... Ты рада, родная? Я тоже был рад
уйти, утонув, от безумно-помпезных трусливых солдат.
Я помню: в далёкой нейтральной Австралии встали леса:
деревья — до неба, и воздухом этим мы можем дышать.
Но осточертели свои и чужие кругом голоса.
Поэтому и утонули мы, милая. Вот благодать!
Такое спокойное сине-зелёное место — вода!
Такое роскошное мягкое нежное ложе — песок!
Ушли мы, родная, ушли, дорогая, от них навсегда.
Долой города и престижные игрища, подлость и смог!
Прощайте, сограждане! Вам не найти нас. Потерян наш след.
На нашей гуманной открытой планете нашли мы покой!
И раки весёлые в зарослях прыгают к рыбам на свет,
и новое небо — серебряный колокол — над головой...
И новое небо — серебряный колокол — над головой...
Ю. Юкка
Не произнесем ни звука,
из последней шахты выйдя.
Где растешь ты, чудо-юкка?
Я давно тебя не видел!
Двадцать лет — глухие штреки
и пласты того, что "надо";
черный пот на человеке,
выбравшемся вдруг из ада...
Сумерки, закат, а больно —
даже на восток, прищурясь!
Восемь трупов в пятой штольне -
пареньки с соседних улиц...
Лезвие в руке сломалось.
Доктор отошел, бледнея:
Тверже, чем родные скалы,
угольный каркас трахеи!
В листьях юкки бабы плачут,
а в цветах — играют крохи.
Скульпторша — судьба собачья -
вылепила слепок лёгких!
Мы — внутри земли, как в юкке -
маленькая моль пронуба...
Вам в наследство, дети, внуки, -
копоть, шахты, штольни, трубы!..
Я. Яблоня (яблоко)
"Синтеза нет, если нет распада.
Жизнь отвратительна. Жить — бесподобно!
Ответов — нет. Вопросов — не надо.
Глазные яблоки не съедобны.
На Древе яблочки — повкуснее.
Но, чтобы кушать — точите зубы!
А яблоко может на чьей-то шее
расти. — Адамово яблоко... Грубо?
Мутит? Ну, ты, гуманист достойный,
который жрёт бараньи котлетки,
боясь даже подумать о бойне!
Ты скажешь, — убийства бывают редко
а люди - очень славные в целом
и по отдельности — каждый?.. Набраны,
собраны в вазочку яблоки! Смело
ешьте, забыв про кричащие яблони!"
Мы это слышали в институтах.
Мы кровь, экзамены и зачеты
сдавали, путая атрибуты
лабораторий и эшафота.
Но ты, праматерь моей любови, -
жена художника, чудо-Флора,
взрастила копья у изголовий
моих собратьев. И очень скоро
увидим, други, как черно-серый
бетон в зеленом огне растает.
И нам воздастся за нашу веру,
за депортацию нас из Рая!
Мы не забудем: мы просто люди,
и наши песни — наш крик единый.
Мы надкусили — и кушать будем
до хруста в деснах, до сердцевины!
В густом замесе из нашей крови
взойдут немыслимые соцветья.
А тем, которые смерть готовят,
несладко будет от страха смерти!
Заключение
Что ты скажешь, отбросив эти листы?
Лучше — молча брести, шелестеть листвой...
Видишь, не очень ясно, где я, где ты?
Станем одной травою — и голос твой,
в корни словес вплетаясь, уйдет во мрак,
чтобы живую влагу добыть цветам.
В каждом прочитанном гене видится знак
нашей всеобщей связи — и здесь, и там.
Чудо прогресса? Или же ерунда? —
"Чем бы дитя ни тешилось?.." Так-то, друг!
А вообще-то это знали всегда —
и без плазмид, форезов и центрифуг.
Знали про то, что мы — отнюдь не венец —
просто побег одной из тысяч ветвей.
И, выпасая стада кровяных телец
в дебрях артерий, гордясь персоной своей,
не забывай родства, дорогой собрат, —
членистоногих дядек, зеленых мам!..
...Почки весной набухли. Ты снова рад,
даже когда Фортуна бьет по мозгам.
Тихо встань на колени перед ростком
и попытайся вспомнить его цветы,
имя, фамилию, род... Он тебе знаком?
В жизни — как в зеркале. Может быть, это — ты?..
