Мы все — клеточки этого огромного мозга.
В. Тендряков       

...И ужас режет души                                    
напополам.                                                    
В. Высоцкий       

 

                    1                                       

Застыли все: и те, что долго ждали
блистательной дискуссии в салоне,
и те, что холят мысли в рационе
из сплетен, драм, конфликтов и баталий...
Глаза в глаза. Казалось — только тронь их!
Но это было не для посторонних.

И стало всем внезапно очевидным:
для них существование друг друга
немыслимо, как квадратура круга.
И вечно было так. И их обид нам
не смыть. Несовместимы эти двое.
Один из них заплатит головою.

Один ушёл. Другой — сумел напиться.
Моя подруга горестно вздыхала:
"Такие антиподы! Идеалы!
Знакомить их... тупица я, тупица!" —
И все мощней в прелюдии звучала
валторна неизбежного финала.


                    2                                       

Земля затевала роскошную осень.
Натешившись золотом и багрецом,
проснулась Природа с угрюмым лицом,
увидев над городом первую проседь.
Осенняя флегма по листьям лилась.
Слегка моросило, и хлюпала грязь.

Последние строчки снижают накал...
"О, золото крон в романтических рощах,
небес бирюза!" — Осторожнее! Прочерк!
Расхожей дорожкой Пегас поскакал.
Парнас, Гиппокрена, Касталия — миф.
Ты — сам себе лошадь, узду закусив.

Сегодня в фаворе — иные поэты:
им просто смешна вдохновения дрожь;
дешёвой патетикой их не проймешь.
У них— наготове сарказма стилеты,
втыкаемые под прикрытьем поэм
во всех и во всё — непонятно, зачем...

"О, грёзы осенние, песни души!
Где вас напевает хмельная вакханка?"
Изрядно мутит от доступности панка.
Возможно, — отмывшись, они хороши,
но лучше не пачкаться. Краски зари —
нежней и естественней, чёрт побери!..

Ну, вот тебе на! — Поминает и чёрта,
в душе изуверившись, рацио! Вот
куда приземленная лира ведёт!
Уж лучше в элегиях пятого сорта
брести, вдохновенно витийствовать и
гармонии крохи искать на пути!..

...Гармония. Встал огнедышащий лес.
Исчезли панели и автомобили.
Скворцы тренируют свои эскадрильи
на фоне лимонно-лиловых небес
И, осень встречая века и века,
молчит и дрожит голубая река


                    3                                       

Да, строчек— полно, а гармонии нет...
Какая-то чувственная аритмия
то пафос, то фарс... Помолчим... Городские
моторы назойливо глушат сюжет.
Унылое утро — серее свинца.
Светает, а ливню не видно конца.

И внутренний взор проникает уже
туда, где ни зги, ни дороги обратно.
Там — чья-то душа. Не идёт на попятный,
а молча забилась, дрожа в неглиже.
Утешь эту дурочку! Как ты хитёр,
блудящий блуждающий внутренний взор!

Давай-ка, не медля, отправься вовне.
Войди в забегаловки старой столицы.
Гляди, как, пирожные скушав, девицы
щебечут, не ведая, что в глубине
застыл, изучая повадки людей,
Тот, Первый. Экспериментатор. Злодей.

...Был мальчик. Его акварельные сны
цвели на мольбертах, ложились на струны.
Он пел да писал — романтичный и юный,
шальной соловей непришедшей весны.
Ты снова встречаешься с этой судьбой.
Смотри и печалься: он — перед тобой.

Конечно же, пишет. Известен теперь
в кругах пиитического авангарда;
советчик и кореш известного барда.
Он больше не помнит амурных потерь.
Не тернии — лавры теперь на венце.
Чужие глаза на знакомом лице.

В науке он тоже немало успел:
воронам вонзая в мозги электроды,
сумел подавить у них жажду свободы.
И это, конечно, — ещё не предел.
"Такая работа — отличный патент!" —
сказал на защите его рецензент.

С ружьём и собакою по выходным
в Мещере, в Шатуре его вы найдёте,
где к паре крылатых на тихом болоте
он явится смертью под грохот и дым.
Весёлый хозяин! Века и века
шагает, шагает... Не дрогнет рука!

Охотник за фактами, ловкий, как вор,
циничней и категоричней, чем Лютер, —
он душу вложил в персональный компьютер
и этим бескровно скрепил договор.
И циклами, блоками — каждый из нас
в блокноты его занесён про запас.

Он счастлив своим регулярным трудом.
А люди да чувства, восторги да муки —
сюжет для искусства, субстрат для науки...
Приходим, проходим и скоро уйдём.
Пойдём-ка скорее! А сей индивид
за чашечкой кофе пускай посидит!


                    4                                       

Но именно с этой минуты внутри
возникла чужая и странная сила,
что прочь понесла— и носила, носила,
и носит, и будет носить до зари
меж парков, бульваров и скверов, ведя
ищейку-тебя на цепочке дождя.

"Я должен найти! Он расскажет. Потом
мы явимся к месту назначенной встречи!"
Назначенной? Кем? — Непонятно. Но вечер
всё то же диктует асфальтовым ртом —
и многотиражкой мелькаешь один
по скользким глазницам десятков витрин.


                    5                                       

Уже не увидеть сорока сороков,
на Землю принимающих силы с высот,
и взгляд ни закомар, ни куполов не найдёт,
в ближайшую же стену упереться готов
в кварталах, отведённых для работы и сна.
И тут же, как обычно, вырастает стена

Уже и колокольный разговор не звучит
по тихим и огромным городским площадям,
до горизонта тянущимся... Трам-тарарам
коленчатых валов, монументальный гранит...
Прямоугольны здания для целей земных —
высокие и частые. И толпы — меж них.

И больше не удастся кратчайшим путём
брести путями глаз до горизонта к холму,
и не аргументировать себе самому —
зачем тебя несёт в золотоглавый тот дом,
где пост, субординация и полный уход;
где с голодухи рацио тихонько помрёт.

Откуда же взялся в душе ретроград,
что вечно ищет брата в сантиментах пустых,
ведя, как пеленгатор, на своих на двоих
путями снов и бреда, развалин, утрат?
И будет так вести до той минуты, когда
на жизненном пути назад отхлынут года.

Иная перспектива, обратная той,
чей прототип — решётка, с отвердевших высот
звенящие пространства на тебя повернёт.
И, в фокусе возникнув, обернется Второй.
Прищурится — и, руку рассеянно сжав, —
"Я ждал тебя, — шепнёт, — идем обратно. Ты прав".


                    6                                       

Вот он, наконец! За руку беру,
и вдвоём идём — прочь от гастронома,
через переход, молча по Тверскому...
Домики, грибки... Детскую игру
никому из нас больше не вернуть.
Сказки — мимо глаз. Продолжаем путь.

Гляну на него. Как же можно мне
с люмпеном таким шляться по столице?
Куртка — то ли драп, то ли власяница.
Джинсы — в бахроме, красках и вине.
Сядем! — говорит, сняв с плеча суму —
Ты и сам уже понял, почему

так меня искал? Знаешь, ты — гонец
на волне его мерзостных изделий!
Помнишь тот салон? Ладно. В нашем деле
ясный и простой близится конец.
Людям сберегу сказку и мечту.
Если ж не смогу — кану в пустоту.

Были с тем — Другим — кафедра одна,
женщина одна и одна проблема.
Разом я порвал и контакты в клеммах
и исходы дел. Спала пелена.
Только сквозь кристалл вымерших наук
различать я стал кое-что вокруг.

И разбил прибор — воплощенье зла;
навсегда бежал из лабораторий;
год копал курган на пустынном море.
Наконец, Она в сердце умерла.
С той поры пути сердца — видит Бог —
искренни. Прости мой высокий слог!

Вот что, — прочитай несколько страниц.
Это так — эскиз к маленькой поэме.
Как бы про музей... Знаешь, в наше время
избегают драм да унылых лиц.
Я же — как Пьеро, и не для услад.
Пусть мои стихи у тебя лежат.

А пока — прочти. Это пять минут.
Я же поброжу тут, неподалёку.
А потом — пойдём и поспеем к сроку.
Ноги и глаза к цели приведут".
Он — невдалеке. Тонкая тетрадь —
у меня в руке. Начал я читать.


                    Вступление                                       
                                                                         МУЗЕЙ
                                                        Неоконченная поэма 2-го героя

В этих сумерках осени ясно, мне:
ты, любимая, тоже бывала там, —
потому что страшно к твоим чертам
прикоснуться — они как будто во сне
раствориться готовы — и ты уйдёшь,
и останутся холод, и мрак, и ложь.

В этом городе, ставшем нашим с тобой,
кое-где — уют монастырских стен.
А за ними — прошлое — взято в плен,
с настоящим ведя безнадёжный бой.
Твоего живого прошу тепла —
но сама ты словно с фрески сошла.

В беззаботном смехе других друзей
ты, наверное, станешь искать покой —
и не сможешь быть до конца такой,
как тогда со мной у входа в Музей —
до того или после того, как мы
не дыша сплетались в ладони Тьмы.

Но слова останутся на листе.
И твоё лицо когда-то потом
не моим лицом, а этим листом
отворяться станет. — И в пустоте
над уютной маленькою душой
зазвучит мой голос — уже чужой.


                    Вход в музей                                       

Музей — это место, куда собираем хлам. —
Все то, что ищем, творим. Чего нам не бросить.
И снег покрывает плечи московских дам,
портреты которых, возможно, река выносит.

Глядеть на шедевры — это прокорм душе.
Длиннющая очередь — как в блокаду за пайкой.
Привет, дорогая! Что, устала уже?
Альпака? — Неплохо. Гляди, над городом — чайка!

Тебе не дано следить за полётом птиц:
земное тебя придавит, звеня, рублями,
а лик разменяешь на тысячу будних лиц —
таких, как этот оскаленный взгляд на ламе.

Конечно, мы вместе, пока тебе хорошо!
Живых -— разменять на шкурки? Какого чёрта?
Смотри — это клад. Где взял? Оттуда пришёл.
Бери, дорогая! Omnia mecurn porto!

А камешки эти лежат на дороге ввысь.
Они под ногами выглядят неприметно.
Я дальше пойду. А ты — подбирай, молись!
В дешевых таких попутчицах проку нет, но —

родная! Не ты ли — та, дававшая грудь
меж арок, деревьев, птиц и стрельчатых сводов?
А, впрочем, такой не будь. И холсты забудь.
В тебе вовек не зачать бубновому роду.

В интеле-салоне блесни, любимая, всем,
чего мы о тобою сейчас наглядимся вволю!
Расстёгивай шубку. Я взял номерок. Не ем...
Глаза твои мёрзлые — пепел, ветер да поле!


                    Зал космоса                                       

Ты обернулась. Остановись. Смотри ты:
братья мои — бродяги-метеориты.

Наша планета из Космоса кажется раем —
вот и падают сверху они, сгорая.

Видно, такая уж мать-Земля по природе:
все, что ищут тепла, погибель находят.

Видишь, какие шрамы на этом теле? —
Вспомни-ка души тех, что к тебе летели, —

драные, жжёные… Помню — не место злобе —
ты меня не согрела в смертном ознобе!


                    Зал природы                                       

Остывает планета. Остыла и ты, моя прелесть.
Вместо моря огня — голубые моря и растительность.
Миллиардами лет любившие, благословите нас!
Вы, конечно, не ведомы нам, но достойно смотрелись!
...Но ты идёшь, картинно смеясь.
Всё это тебе — лишь гады да грязь.

Я люблю всё живое. И это — навеки признание.
Ты могла бы косметику смыть водопадным потоком
и, у рыбок учась эротизму, скользить ненароком
над вершинами света, под тёмной водой мироздания...
...Но лампы горят в полный накал.
Ты заключена в системе зеркал.

Мы родимся в Природе и вместе пройдем сквозь Историю.
Нам уже ничего не вернуть в лабиринтах Музея.
Мы с тобой — антиподы. Толпа, на тебя глазея,
промотает тебя, из какого ни выплыл бы моря я...


                    7                               

...А этот фрагмент не завершён.
Тетрадь закрыта, а рядом — он.

И я — в лицо ему: "Невропат!
Твоя чернуха — почти порнуха!
Ты декларируешь силу духа,
а в жизни — смотришь всегда назад.
Мотай отсюда! Топай в народ.
Возделывай огород,"

По стенам — каменный плющ, вьюнок..
На югендштиль мистических трав —
закат. А он, как в седле привстав,
ответил, словно вынул клинок:
"Конечно, почвы жирнее есть —
да стадо пасу здесь!"

"Да ты совсем, — говори, — кретин!
Кому нужны рыданья да строфы?
Здесь мазохистам нету Голгофы.
Дай бог вокруг— не колючку, а тын!
Ты много бисера наметал,
вливая мозги в кал!"

Река. Мосты. Престижный район.
Кокотки шаркают об асфальт.
Во вкусе фюрера — серый базальт.
Во вкусе дуче — белый бетон.
А он — с улыбкой: "Надо идти.
Здесь — начало пути".

"Что ж, — говорю, — я тебе не судья.
По мне — молись хоть каждому богу.
Лишь твёрдо выбери ту дорогу,
где ты не дашь ни зла, ни вранья.
Но дел да строф твоих колдовство —
совсем не от мира сего!"

Вокруг дома — как у братьев Гримм.
Руками пленных солдат-доходяг
разбитый рейх построил их — так,
что мы глядим и долго молчим.
Вдруг он уверенно произнёс:
"А это — ещё вопрос!"

...Мосты, заборы, свалки, дворы...
Бредём по радиусу столицы.
Мне ясно: что-то должно случиться —
я стал частицей странной игры.
Я — секундант. Идем на дуэль.
А он — возможная цель.

По окнам сумеречной Москвы
уже за шторы прячется свет.
Из наших споров выхода нет.
Гудят слова внутри головы.
Мешают сердце и голова
его и мои слова.

Мой спутник (если он все же есть)
всё выше кажется в темноте;
шагает, словно почти взлетев;
вдруг жестом просит меня присесть —
и в тишине московских трущоб
кладёт мне руку на лоб.


                    8                                       

И —взрыв!
Взмываем ввысь на взрывной волне.
И мне
рвёт ветер горло, крепко схватив.
И вниз из-под ног и рук
летит Москва — горящий паук.

Внизу
флуоресцирует сеть городов.
Бредов
был день, был путь... Ни в одном глазу,
но мир, что снизу знаком, —
в узлах горящих лимфом.

Дымят
заводами малые города.
Беда, беда —
удушье, серые лица ребят.
Но эшелонами вновь
столицы всасывают их кровь

От нас
летит склероз пересохших рек,
и серый снег,
и вспухший чёрной, гангреной Донбасс,
гнилой Адов и покров
затопленных мертвых лесов.

А вон
горы встали, пустыни легли.
Вдали —
мозг Земли, людьми поражён.
Шахты — тысячи сот,
и в каждой — ядерный электрод.

Война.
Кровоточащие раны фронтов.
Сирот и вдов
толпы. Развалины. Тишина.
Летят, как щелки, судьбы людей
в пожар бредовых идей.

Кора
больших полушарий Земли — под ножом.
Содом!
Собрат-мокрушник "пробу пера"
проводит — и сам себя
кончает, нежно любя.

Вопит
Природа, насилия не стерпев.
И гнев —
кислотный дождь, радиация, СПИД...
Как саван, над миром дым —
а мы всё дальше летим,

И я
лицом поворачиваюсь к нему.
Во тьму
гляжу — и Млечный —"уже ручья,
а мой проводник и брат
вписан в чёрный квадрат.

Вот он. —
Горят рукава кимоно — два бела
крыла,
и золотом Бактрии вышит хитон.
Перстами — Норд, Ост, Зюйд, Вест,
а тело — звезда и крест.

И страх
меня ломает и мнет как хмель.
Свирель,
а, может, лазер — в его руках.
И жарким светом Земли
сиянья на лоб легли.

В полёт!
Он не страдать, а судить идёт.
Пошлёт
на Землю луч — и молча начнёт
Апокалипсис, Армагеддон.
И громогласно вещает он:


                    9                                       

"Когда в материи духа нет
и умирают, смогом дыша,
в вещах Природа, в людях душа, —
цивилизация — это бред.
Мы Фауну с Флорой — нежных сестёр -
ведем на смертный костёр.

В плену заборов, зон и границ
мы нарушаем общий Закон.
Своих живущих вышвырнув вон,
пред мертвецами падаем ниц.
Давно любовь предпочли борьбе —
и рубим корни в себе.

Единственный неразумный вид —
мы, стая бешеных обезьян.
Во все живое вводим изъян.
Когда оно от боли кричит,
мы измеряем муки его.
Вот наших зол торжество.

Нас услаждает команда "Пли!"
Мы — макромодули без души.
Восстали против двуногой вши
два миллиона видов Земли.
Уже подписан наш приговор.
Природа убьёт в упор.

Сжигают лёгкие изнутри
кандида, псевдомонас нам всем.
Бензпирен разрушает гем.
Мы все — свергаемые цари.
На наши подленькие АЭС
разломы грядут с небес.

А самый страшный из всех времён —
столица огромной империи зла,
что пол-полушария обняла, —
несчастный город, где ты рождён,
пристанище чёрного колдовства —
гигант-калека — Москва.

Но мы не будем с тобой карать.
Зачем палачество чёрных каст?
Отбросит свой ненужный балласт
планета — наша бедная мать.
Асфальт, пластмассу, стекло, бетон —
бактериям в перегон!

Останутся храмы среди трухи.
И цивилизация муравьев,
ползя в экспедиции, скажет своё:
"Как были мозги двуногих плохи! —
На фресках меж разрушенных стен —
ни члеников, ни антенн!

Но это — в будущем. А сейчас
под нами планета сделала круг.
В луче рассвета — ныряем, друг!
Коллега-враг ожидает нас."

Пронзив, как соколы, синеву,
мы падаем в смог — в Москву.


                    10                                   

Здесь каменные мышцы сведены,
и реки — не вода, а кровь живая.
Здесь Яуза течёт не застывая —
артерия в предсердии страны.

Сдавив её, пульсирует бетон.
Под хрипы труб и скрипы кранов утро
сдерёт с небес остатки перламутра,
предпочитая ровный серый тем.

Здесь тополя — строй стриженых солдат,
а липы и не ведают о пчёлах.
Здесь — вечный брейк деревьев полуголых,
тяжёлый рок окрестных эстакад...

Ты, Муза, вечно шляешься! — И ты
сюда пришла? Уйми томленье духа!
Пегас и даже падальная муха
сюда не залетали с высоты!

Все ясно: ты захочешь объяснить,
зачем святейший старец бросил кости
на близлежащем брошенном погосте?
Ну, что ж, — вяжи разорванную нить!

Припомни старый пруд и особняк:
берёзы в вальсе, клёны в полонезе...
Ну, вот, — стоишь. Глаза закрыла. Грезишь.
Опять — меланхолический столбняк!

Да, — то был нашей близости пролог:
гитары ли, кифары лепетанье;
и — ты, и снова — ты, с глазами лани;
и словоизверженье — восемь строк...

Слова твои — фанфары, мелочь, медь!
Пойди сюда. Ну вот, скажи на милость, —
молчишь, и даже плакать разучилась,
привыкшая всегда меня терпеть!

Красивых поз не надо. — Ни строки!
Уйди! А если вместе будем дальше,
то — только так. Пусть резко, но без фальши!
Ведь так когда-то стали мы близки!

Что проку от меня тебе? Ты взвесь:
в борделях — мир, комфорт, и слаще пенье!
Не хочешь? — Ладно. Сделай одолженье —
сведи двоих моих героев здесь!


                    11                                   

...Шагнул в цемент. Озираюсь вокруг.
И слышу: вдруг зашуршали шины.
И вижу корпус черной машины.
Она с разгону делает круг.
Кровавые полосы нам видны.
И стало ясно: окружены.

И из кабины, легко, как кот,
с тремя человеческими головами,
пронзёнными датчиками и проводами,
выпрыгивает радостный Тот.
Резиновые перчатки сняв,
он лижет свой кровавый рукав.

А у руля — белоснежный халат
и нежное личико дивной брюнетки.
Он ей суёт золотые монетки,
лениво гладит груди и зад...
Машина вмиг улетает во тьму.
Он скалит рот в заводском дыму.

Вот солнце — первый кровавый луч.
И он шипит: "Дошуршались мыши!
Могли вести бы себя потише!
Мы их отправим в одну из куч.
Теперь, науку нашу любя,
возьмём, коллега, в станок тебя!

Гляди: бетонный блок — институт.
Ты там забудешь путь к аналою
под сульфазиновою иглою!
Твои родные тебя сдадут.
У нас — в "шестёрках" жалкий Минздрав.
А врач и врущей жалостью — прав!"

А на голове у него — рога.
Я понимаю: это — антенны.
Он взял прибор. Щелчок — и мгновенно
на нас летит воронья джирга.
Его вивария вороньё
в глаза нам метит, ища своё.

Он управляет ими, смеясь.
Они летят, как в атаку МИГи...
Мой спутник словно надел вериги.
Одежды — снова земная грязь.
Вот он, печален и смел,
пустые руки воздел. —

И вмиг с помоек, прудов, дворов,
взлетают лавой вольные стаи.
Их громкий клёкот в воздухе тает,
и ливнем — перья, мясо и кровь...
Нас накрывает крылатый бой,
и солнце прячется за трубой.

А эти двое — глаза в глаза —
сближают шаг на плите бетона.
Нажал на кнопки вооружённый,
и безоружный слово сказал.
И тень возникла из темноты —
второй секундант, мой читатель, — ты!

Последний миг. — Финальный удар.
Падёт один из них — или оба?
Возьмёт престол или сдохнет Злоба?
Да, мы с тобой — свидетели чар.
Гляди в упор, убивая страх: —
судьба планеты — в наших руках!


                    ЭПИЛОГ                               
                                            Сочинено в реанимации,
                                            в день рождения автора

Поселись, душа, в мозгу московской вороны!
Навсегда взлетай над серым городом дряни!
Вряд ли кто-нибудь снизу добром тебя в лёт помянет
в этом новом твоём — голубом и вечно червонном.

Никогда не важно, каким ты владеешь телом,
потому что душа — крылата, и крылья — проворны.
Но не ты — убийца. — Даже в шапочке чёрной,
даже в серой стае рождённый вороной белой.

Ты мотай головой на лету над клоакой.двуногих —
грязной каменной маткой, в которой лишь смерть и родится.
В небо, в землю, над морем — планируй, вольная птица!
Погляди, как тебе кругом улыбаются боги!

Я тебя только в сине-зелёном да в буром приемлю.
Под тобою — лохматы леса и змеятся реки.
Ты — любовь моя, Жизнь! Ты всегда восстаёшь в человеке.
Ты — превыше людей! И для них — ты вернёшься на Землю.

            Цикл "Травник"                                                 ВТОРОЕ СЛОВО                                        Две палитры